Омар Хайям о разном
Блудни́це шейх сказал: «Ты, что ни день, пьяна,
И что ни час, то в сеть другим завлечена!»
Ему на то: «Ты прав; но ты-то сам таков ли,
Каким всем кажешься?» — ответила она.
В аду горят не души, а тела,
Не мы, а наши грешные дела;
Я омочил и сунул руку в пламя:
Вода сгорела, а рука — цела.
В небесном кубке — хмель воздушных роз.
Разбей стекло тщеславно-мелких грёз!
К чему тревоги, почести, мечтанья?
Звон тихий струн… и нежный шёлк волос.
В прах судьбою растёртые видятся мне,
Под землёй распростёртые видятся мне,
Сколько я ни вперяюсь во мрак запредельный:
Только мёртвые, мёртвые видятся мне.
Веселись! Невесёлые сходят с ума.
Светит вечными звёздами вечная тьма.
Как привыкнуть к тому, что из мыслящей плоти
Кирпичи изготовят и сложат дома?
Видишь этого мальчика, старый мудрец?
Он песком забавляется — строит дворец.
Дай совет ему: «Будь осторожен, юнец,
С прахом мудрых голов и влюблённых сердец!»
Вижу: птица сидит на стене городской,
Держит череп в когтях, повторяет с тоской:
«Шах великий! Где войск твоих трубные клики?
Где твоих барабанов торжественный бой?»
Вино дано мне, музыка и пенье.
Что есть, что будет — всё добыча тленья.
Не знаю я ни трезвости, ни пьянства,
Мне дар от двух миров — одно мгновенье.
Всем грешникам страдать и корчиться в огне,
Но жадных я припечь советую вдвойне.
Ведь сам пророк сказал: «Коль жаден мусульманин
И щедр христианин, — второй дороже мне!»
Вхожу в мечеть. Час поздний и глухой.
Не в жажде чуда я и не с мольбой:
Когда-то коврик я стянул отсюда,
А он истёрся. Надо бы другой.
Вчера на кровлю шахского дворца
Сел ворон. Череп шаха-гордеца
Держал в когтях и спрашивал: «Где трубы?
Трубите шаху славу без конца!»
Где Бахрам отдыхал, осушая бокал,
Там теперь обитают лиса и шакал.
Видел ты, как охотник, расставив капканы,
Сам, бедняга, в глубокую яму попал?
Где высился чертог в далекие года
И проводила дни султанов череда,
Там ныне горлица сидит среди развалин
И плачет жалобно: «Куда, куда, куда?»
Говорит мне душа — влюблена в его лик,
Звук речей его в самое сердце проник.
Перлы тайн наполняют мне душу и сердце,
Но сказать не могу — пригвождён мой язык!
Говорят, что существует ад.
В нём смола и пламя, говорят.
Но коль все влюблённые — в аду,
Значит, рай порядком пустоват.
Говорят, что я пьяный старик — я таков!
Обвиняют: безбожник, блудник — я таков!
Люди вздором охотно себя развлекают, —
Не печалюсь, не спорю, привык — я таков!
Думал я, что верны обещанья твои,
Постоянства полны обещанья твои.
Нет, не знал я, что, как и столпы мирозданья —
Свет очей! — непрочны обещанья твои!
Дураки мудрецом почитают меня,
Видит Бог: я не тот, кем считают меня.
О себе и о мире я знаю не больше
Тех глупцов, что усердно читают меня.
Душегуб и меня почитал душегубом.
Как проникся он сим заблужденьем сугубым?
Он не то чтоб прилгнул, он в свой дух заглянул
И увидел — себя! — в этом зеркале грубом.
Если розы не нам, — и шипов вместо дара довольно.
Если свет не для нас, — нам очажного жара довольно.
Если нет ни наставника, ни ханаки, ни нырки, —
С нас и церкви, и колокола, и зуннара.
Если труженик, в поте лица своего
Добывающий хлеб, не стяжал ничего —
Почему он ничтожеству кланяться должен
Или даже тому, кто не хуже его?
Зла речь твоя, мулла, и ненависть — ей мать!
Ты всё зовёшь меня безбожником, неверным…
Ты прав, я уличён! Я предан всяким сквернам.
Но… будь же справедлив: тебе ли обвинять?
Осуждает Господь этих жадных людей,
И скупец гибнет в жарком огне, как злодей.
Так пророком начертано: лучше неверный,
Если он мусульманина будет щедрей.
Как надоели мне несносные ханжи!
Вина подай, саки, и, кстати, заложи
Тюрбай мой в кабаке и мой молельный коврик;
Не только на словах я враг всей этой лжи.
Капля стала плакать, что рассталась с морем,
Море засмеялось над наивным горем:
«Всё я наполняю, всё — моё владенье,
Если ж мы не вместе — делит нас мгновенье».
Коль ты мне друг, оставь словесную игру
И мне вина налей; когда же я умру,
Из праха моего слепив кирпич, снеси ты
Его в кабак и там заткни в стене дыру.
Коран, что истиной у нас считают,
В пределах христиан не почитают.
В узоре чаши виден мне аят,
Его наверняка везде читают!
Круг небес, неизменный во все времена,
Опрокинут над нами, как чаша вина.
Эта чаша, которая ходит по кругу.
Не стони — и тебя не минует она.
Кумир мой — горшня из горьких неудач!
Сам ввергнут, но не мной, в любовный жар и плач.
Увы, надеяться могу ль на исцеленье,
Раз тяжко занемог единственный мой врач?
Кумир мой, вылепил тебя таким гончар,
Что пред тобой луна своих стыдится чар.
Другие к празднику себя пусть украшают,
Ты — праздник украшать собой имеешь дар.
Люди веры проникли в высокую суть,
Недалёким туда не дано заглянуть.
И забавно ведь, что в постижении Правды
Часто видит народ еретический путь!
Мечтанья прах! Им места в мире нет.
А если б даже сбылся юный бред?
Что, если б выпал снег в пустыне знойной?
Час или два лучей — и снега нет!
Мы похожи на циркуль, вдвоём, на траве:
Головы у единого тулова две,
Полный круг совершаем, на стержне вращаясь,
Чтобы снова совпасть головой к голове.
Над землей небосвод наклоняется вновь,
Как над чашей кувшин. Между ними любовь.
Только хлещет на землю не кровь винограда,
А сынов человеческих алая кровь.
Назовут меня пьяным — воистину так!
Нечестивцем, смутьяном — воистину так!
Я есмь я. И болтайте себе, что хотите:
Я останусь Хайямом. Воистину так!
Наш опрокинутый, как чаша, небосвод
Гнетёт невзгодами и тьмой лихих забот.
На дружбу кувшина и чаши полюбуйся:
Они целуются, хоть кровь меж них течёт.
Не унывай, мой друг! До месяца благого
Осталось мало дней, — нас оживит он снова,
Кривится стан луны, бледнеет лик его, —
Она от мук поста сойти на нет готова.
Небо — пояс загубленной жизни моей,
Слёзы павших — солёные волны морей.
Рай — блаженный покой после страстных усилий,
Адский пламень — лишь отблеск угасших страстей.
Небо сердцу шептало: «Я знаю — меня
Ты поносишь, во всех своих бедах виня.
Если б небо вращеньем своим управляло —
Ты бы не было, сердце, несчастным ни дня!»
Небо! Что сделал я? Что ты терзаешь меня?
Ты беготне целый день подвергаешь меня.
Город заставишь обегать за чёрствый кусок,
Грязью за чашку воды обливаешь меня.
Недолог розы век: чуть расцвела — увяла,
Знакомство с ветерком едва свела — увяла.
Недели не прошло, как родилась она,
Темницу тесную разорвала — увяла.
Нет благороднее растений и милее,
Чем чёрный кипарис и белая лилея.
Он, сто имея рук, не тычет их вперёд;
Она всегда молчит, сто языков имея.
Нет мне единомышленника в споре,
Мой вздох — один мой собеседник в горе.
Я плачу молча. Что ж, иль покорюсь,
Иль уплыву и скроюсь в этом море.
Ночь на земле. Ковёр земли и сон.
Ночь под землёй. Навес земли и сон…
Мелькнули тени, где-то зароились —
И скрылись вновь. Пустыня… тайна… сон…
О жестокое небо, безжалостный бог!
Ты ещё никогда никому не помог.
Если видишь, что сердце обуглено горем, —
Ты немедля ещё добавляешь ожог.
О законник сухой, неподкупный судья!
Хуже пьянства запойного — трезвость твоя.
Я вино проливаю — ты кровь проливаешь.
Кто из нас кровожаднее — ты или я?
О мой шах, без певцов, и пиров, и без чаши вина
Для меня нестерпима цветущая, в розах, весна.
Лучше рая, бессмертья, и гурий, и влаги Кавсара
Сад, и чаша вина, и красавицы песнь и струна.
О небо! К подлецам щедра твоя рука:
Им — бани, мельницы и воды арыка,
А кто душою чист, тому лишь корка хлеба.
Такое небо — тьфу! — Не стоит и плевка.
О небо, я твоим вращением утомлён,
К тебе без отклика возносится мой стон.
Невежд и дурней лишь ты милуешь, — так знай же:
Не так уже я мудр, не так уж просвещён.
О, если б, захватив с собой стихов диван
Да в кувшине вина и сунув хлеб в карман,
Мне провести с тобой денёк средь развалин —
Мне позавидовать бы мог любой султан.
Один Телец висит высоко в небесах,
Другой своим хребтом поддерживает прах.
А меж обоими тельцами, — поглядите, —
Какое множество ослов пасёт Аллах!
Одни о ереси и вере спор ведут,
Других сомнения учёные гнетут.
Но вот приходит страж и громко возглашает:
«Путь истинный, глупцы, лежит ни там, ни тут».
От вешнего дождя не стало холодней;
Умыло облако цветы, и соловей
На тайном языке взывает к бледной розе:
«Красавица, вина пурпурного испей!»
Палаток мудрости нашивший без числа,
В горнило мук упав, сгорел Хайям дотла.
Пресёклась жизни нить, и пепел за бесценок
Надежда, старая торговка, продала.
Плакала капля воды: «Как он далек, Океан!»
Слушая каплю воды, смехом вскипел Океан.
«Разве не все мы с тобой? — капле пропел Океан, —
Малой раздельны чертой», — капле гудел Океан.
Плеч не горби, Хайям! Не удастся и впредь
Черной скорби душою твоей овладеть.
До могилы глаза твои с радостью будут
На ручей, на зеленую ниву глядеть.
Подвижники изнемогли от дум.
А тайны те же душат мудрый ум.
Нам, неучам, — сок винограда свежий;
А им, великим, — высохший изюм.
Поток времен свиреп, везде угроза.
Я уязвлен и жду все новых ран,
В саду существ я сжавшиеся роза,
Облито сердце кровью как тюльпан.
Поутру просыпается роза моя,
На ветру распускается роза моя.
О жестокое небо! Едва распустилась —
Как уже осыпается роза моя.
Пред пьяным соловьем, влетевшим в сад, сверкал
Средь роз смеющихся смеющийся бокал,
И, подлетев ко мне, певец любви на тайном
Наречии: «Лови мгновение!» — сказал.
Пристрастился я к лицам румянее роз,
Пристрастился я к соку божественных лоз.
Из всего я стараюсь извлечь свою долю,
Пока частное в целое не влилось.
Прошу могилу мне с землей сровнять, да буду
Смиренья образцом всему честному люду;
Затем, смесив мой прах с пурпуровым вином,
Покрышку вылепить к кабацкому сосуду.
Прощалась капля с морем — вся в слезах!
Смеялось вольно море — все в лучах!
«Взлетай на небо, упадай на землю —
Конец один: опять в моих волнах.»
Пусть ханжи нас позорят, возводят хулу.
Вставши утром, на полную пиалу
Обменяем молитвенный коврик, а чашу
Со святою водой — разобьем об скалу!
Разорвался у розы подол на ветру.
Соловей наслаждался в саду поутру.
Наслаждайся и ты, ибо роза — мгновенна,
Шепчет юная роза: «Любуйся! Умру…»
Рука черпнуть воды искала!… Не сбылось.
И ноги жаждали привала!… Не сбылось.
Но более всего обидно мне за сердце,
Как сладостно оно мечтало!… Не сбылось.
Рыба утку спросила: «Вернется ль вода,
Что вчера утекла? Если — да, то — когда?»
Утка ей отвечала: «Когда нас поджарят —
Разрешит все вопросы сковорода!»
Светает. Гаснут поздние огни.
Зажглись надежды. Так всегда, все дни!
А свечереет — вновь зажгутся свечи,
И гаснут в сердце поздние огни.
Скакуна твоего, небом избранный шах.
Подковал золотыми гвоздями аллах,
Путь-дорогу серебряным выстелил снегом,
Чтоб копыта его не ступали во прах.
Султан! При блеске звездного огня
Ввека седлали твоего коня.
И там, где землю тронет он копытом,
Пыль золотая выбьется звеня.
Сулят мне: в эдеме усладу найдёшь.
По мне же и сок винограда хорош.
Наличность бери, а на слово не верь:
Лишь издали гром барабана хорош.
Тайны мира, что я изложил в сокровенной тетради,
От людей утаил я, своей безопасности ради.
Никому не могу рассказать, что скрываю в душе,
Слишком много невежд в этом злом человеческом стаде.
Так как истина вечно уходит из рук —
Не пытайся понять непонятное, друг.
Чашу в руки бери, оставайся невеждой,
Нету смысла, поверь, в изученье наук!
Тому, на чьем столе надтреснутый кувшин
Со свежею водой и только хлеб один,
Увы, приходится пред тем, что ниже, гнуться
Иль называть того, кто равен, «господин».
Тут Рамазан, а ты наелся днем.
Невольный грех: — Так сумрачно постом,
И на душе так беспросветно хмуро –
Я думал – ночь. И сел за ужин днем.
Ты знаешь, почему в передрассветный час
Петух свой скорбный клич бросает столько раз?
Он в зеркале зари увидеть понуждает,
Что ночь — еще одна — прошла тайком от нас.
Ты мрачен? Покури хашиш — и мрака нет;
Иль кубок осуши — тоски пройдёт и след.
Но стал ты суфием, увы! Не пьёшь, не куришь.
Булыжник погрызи, — вот мой тебе совет.
Ты у ног своих скоро увидишь меня,
Где-нибудь у забора увидишь меня,
В куче праха и сора увидишь меня,
В полном блеске позора увидишь меня!
Ты, который ушел и пришел со согбенным хребтом,
Ты, чье имя забыто в мятущемся море людском,
Стал ослом, твои ногти срослись, превратились в копыта,
Борода твоя выросла сзади и стала хвостом.
Утром лица тюльпанов покрыты росой,
И фиалки, намокнув, не блещут красой.
Мне по сердцу еще не расцветшая роза,
Чуть заметно подол приподнявшая свой.
Цель творца и вершина творения — мы,
Мудрость, разум, источник прозрения — мы,
Этот круг мироздания перстню подобен, —
В нем граненый алмаз, без сомнения, мы.
Чтобы ты прегрешенья Хайяма простил —
Он поститься решил и мечеть посетил.
Но, увы, от волненья во время намаза
Громкий ветер ничтожный твой раб испустил!
Шейх блудницу стыдил: «Ты, беспутная, пьешь,
Всем желающим тело свое продаешь!»
«Я, — сказала блудница, — и вправду такая,
Тот ли ты, за кого мне себя выдаешь?»
Я в мечеть не за праведным словом пришел,
Не стремясь приобщиться к основам пришел.
В прошлый раз утащил я молитвенный коврик,
Он истерся до дыр — я за новым пришел.